Наука будущего: от оцифровки мира до модификации человека

— Любят говорить, что XVIII век был веком научных экспедиций, XIX — веком биологии, а XX — веком физики. На ваш взгляд, каким станет XXI век?

— Сразу скажу, что ответ на этот вопрос будет спекулятивным. Столетия мы так называем задним числом, когда начинаем изучать их с точки зрения истории науки. Я бы аккуратно выделила здесь два момента.

Первый — это вхождение в науку цифровых технологий. Сегодня у ученых появились такие методы сбора данных, которые раньше им и не снились. Я как социолог могу сказать, что таких методов и такого количества данных у социальных исследователей прошлого века точно не было.

То же самое можно сказать о скорости и возможностях анализа этих данных с помощью алгоритмов, «слабого» искусственного интеллекта и нейросетей: за последние десятилетия мы увидели здесь качественный и количественный прорыв. Думаю, эта реальность будет и дальше определять процесс научного познания.

Второй момент — уровень вмешательства современных технологий в природу и человека. Причем речь теперь идет не просто о хирургическом вмешательстве, которое ученые практиковали еще в XVIII веке, а о буквальной модификации живой природы.

Клонирование, биоинжиниринг, имплантация различных механизмов в живое тело — все эти инструменты уже позволяют человеку жить лучше и дольше. Следовательно, спрос на подобные процедуры модификации будет только расти, а значит, и инвестиции в такие проекты будут только увеличиваться.


Союз науки и технологий с точки зрения этики

— Если говорить о будущем, есть ли какие-то угрозы для научного познания в том, что техническая инфраструктура так глубоко проникает в мир ученого?

— Наука и техника — это неразделимые вещи. Наука никогда не делалась без технической инфраструктуры. Французский философ Бруно Латур в книге «Наука в действии» хорошо показал, что наука утверждается и выигрывает за счет материальных и технических ресурсов.

Научная рефлексия и созерцание никогда не существовали без материальной инфраструктуры, как и все научные открытия. Те же исследования человеческого тела было бы невозможно проводить без седативных средств. Поэтому я не вижу в этом угрозы для научного познания в будущем.

— А если говорить об этических дискуссиях вокруг факта проникновения современной техники в науку? Будут ли они как-то влиять на науку будущего?

— Думаю, что этические дискуссии вокруг союза науки и технологий никуда не исчезнут, а возможно, даже станут более интенсивными.

Любая технология — это, по большому счету, некий набор допущений (и социальных, и этических) о том, как мир и природа должны быть устроены. Каждая технология вписана в определенный социальный и культурный контексты. Отсюда амбивалентность инновации как таковой. Эта амбивалентность хорошо заметна по тому, что сделали Роберт Оппенгеймер и Андрей Сахаров (физики-ядерщики, «отцы» атомной и водородной бомб. — «РБК Тренды»). И думаю, что эта двойственность в плане последствий, которые несет за собой инновация, хорошо осознается теперь.

Посмотрите, например, какие дискуссии уже не одно десятилетие идут вокруг клонирования. Однако трудно себе представить, что эти дискуссии придут к каким-то заметным результатам. Фундаментальные коллизии никуда не исчезнут.

Стоит ли, условно, увлеченного своим делом ученого, который создает инновацию, заставлять думать об этике? Как это на него повлияет? Не заблокируем ли мы таким образом саму возможность для инновации? Не думаю, что мы получим ответы на такие вопросы, но они точно будут активно обсуждаться.


Ученым придется говорить друг с другом на одном языке

— Много говорят о невероятно возросшей специализации в науке — причем как в естественных, так и в гуманитарных областях. С вашей точки зрения, у этого тренда есть будущее? Как вы к нему относитесь?

— Специалисты, как и «синтезаторы», — это норма для любой деятельности. На мой взгляд, узкие специалисты, которые копают всю жизнь свою маленькую норку, имеют огромное значение. Если они не будут ее копать, не появится тот, кто все это сможет синтезировать. Короче говоря, нужны и те, и другие.

Другой вопрос: стоит ли как-то настраивать баланс между ними, если говорить о научной среде? На этот вопрос нет ответа, хотя научные администраторы все еще питают на этот счет какие-то надежды. Но лично мне кажется, что, когда мы начинаем вмешиваться в подобные процессы, это приводит к очень печальным последствиям.

— Если говорить о конкретных научных проблемах, какие вы видите ключевые области, где научный прогресс будет особенно активным в ближайшем будущем?

— Думаю, главный процесс в науке на ближайшие десятилетия — это соединение, синхронизация или сближение различных научных дисциплин. Я бы назвала это трендом на интердисциплинарность — явление, которое у нас отчего-то заменяют туманным словом «междисциплинарность».

Особенно интересным мне видится этот процесс на стыке естественных и социогуманитарных наук. Например, если говорить о сфере социальной теории, то здесь уже ясно, что гуманитарному знанию придется входить в хай-тек-пространство, которое ему абсолютно неизвестно. О том, какими проблемами это движение будет чревато, могу сказать, опираясь на свой опыт.

В последние несколько лет мы пытаемся работать с климатологами. Это очень большая группа ученых: физики атмосферы, биологи, географы, палеоклиматологи. Мы собирались вместе и обсуждали: «Давайте совместно что-то делать». Но когда начинается совместный процесс, то, помимо чисто бюрократических проблем, постоянно сталкиваемся с полной дискоммуникацией: мы разговариваем на абсолютно разных языках.

Это и есть проявление проблемы огромной специализации в современной науке, о которой мы с вами уже говорили выше. У всех ученых собственные норки, а сами эти норки локализованы в разных лесах. Я как наблюдатель со стороны часто была свидетелем ситуации, как ученые разных специальностей никак не могли друг с другом договориться. Но учиться этому, искать какой-то интердисциплинарный язык научному сообществу так или иначе придется.

— Можно ли выделить конкретные научные направления, которые, скорее всего, будут особенно бурно развиваться в ближайшие десятилетия, учитывая текущие объемы и динамику инвестиций?

— Тут опять-таки ничего нового: самые большие деньги сегодня вкладываются в биотехнологии и космос. Но из этих двух направлений, я думаю, очень многое будет появляться побочно. Например, в материаловедении, в энергетике.

При этом важно иметь в виду глубинную задачу, над которой бьется и будет биться человечество силами технонауки. Что освоение космоса, что техническая модификация тела человека на самом деле преследуют одну и ту же цель — победу над смертью.

Почему сокращается горизонт планирования

— Если говорить про НИОКР и в целом про прикладное измерение науки, какое будущее его ждет? Можно ли, например, утверждать, что одна из важнейших задач на ближайшие десятилетия — поиск баланса между фундаментальным и прикладным?

— Этот баланс в науке обсуждался весь XX век — в этом смысле ничего нового нас не ждет. Как только наука стала корпоративным мероприятием, а ученые — своеобразными служащими на зарплатах, проблема соотношения фундаментального и прикладного возникла сама собой.

«Если вы получаете деньги от налогоплательщиков, то должны выдавать что-то государству и обществу за эти деньги» — это условие государство ставит науке уже не одно десятилетие.

Классический ответ на этот запрос можно найти в истории американской науки прошлого века. Во время и после Второй мировой войны появилась группа физиков, которые занимались созданием атомной бомбы, то есть, казалось бы, совершенно прикладной вещью. Но они тогда постоянно твердили чиновникам: «Если вы не будете выделять финансирование под фундаментальные исследования без каких-либо требований и дедлайнов, то ничего от нас не получите».

В этом смысле главная проблема, которая, я думаю, будет обсуждаться весь XXI век, — это постепенное исчезновение фундаментальных исследований, какими мы знали их в прошлом. Если посмотреть на структуру бюджетных расходов в разных странах мира, можно увидеть очень заметный перекос в сторону прикладных исследований.

— Почему так происходит?

— Причин у этого перекоса много. С одной стороны, есть бизнес, который будет и дальше интересоваться только прикладными исследованиями. Даже когда он говорит про поддержку фундаментального, нужно понимать, что это не так. Без очень ясного представления о том, во что выльется конкретное исследование и через сколько лет принесет прибыль, бизнес ничего не сделает.

Микроэкономика этот поведенческий паттерн дисконтирования будущего хорошо описала: человек чаще предпочитает получить 5 руб. сейчас, чем 10 руб. завтра — просто потому, что он не знает, будет ли он существовать завтра.

С другой стороны, финансирование науки в наибольшей степени идет за счет налогоплательщиков, что приводит к тому, что этот вопрос начинает политизироваться. Политики избираются на короткий срок, им важно, чтобы инвестиции в науку давали быстрый и заметный результат, чтобы потом «продать» его избирателю.

Конечно, рано говорить о том, что государство начинает здесь сокращать свой горизонт планирования. Пока это один из немногих институтов, который готов вкладывать инвестиции вдолгую, понимая, что исследование может взлететь, а может и нет. Но вопрос о пропорциях распределения денег между фундаментальными и прикладными исследованиями становится все острее. Думаю, что он будет играть определяющую роль в ближайшие десятилетия.

Наконец, есть фактор общества, которое чаще всего вообще не понимает, чем ученые занимаются. А если принять во внимание контекст эпохи постправды, станет понятно, что общество в принципе испытывает огромное недоверие к научной экспертизе. Причем это недоверие обусловлено двумя факторами.

С одной стороны, свою роль сыграл союз с корпорациями, на который пошли многие ученые и который, очевидно, не сыграл на пользу качества научной экспертизы. Эпоха постправды во многом наступила по вине таких ученых.

С другой стороны, свою роль сыграло устройство научного сообщества: его закрытость сама по себе порождает глубокое непонимание того, чем ученые вообще занимаются и для чего существуют на деньги налогоплательщиков.

— То есть мы видим, что у государства, бизнеса и общества очень разные интересы по отношению к науке?

— Да, и такая ситуация — большая головная боль для прикладников: без фундаментальных исследований им будет просто не с чем работать.

Вспомните исследования Нильса Бора. Никто не знал, куда приведет изучение атома. Только через несколько десятилетий стало понятно, что на самом деле из этого можно сделать разработку, которая оказала колоссальное влияние на весь технологический уклад современности. Но это классический пример фундаментального исследования: его результаты могут оказаться значимыми и через десять, и через 20, и только через 30 лет.


Что нам делать с пониманием научной экспертизы

— Связано ли будущее науки с репутацией и престижем научного труда?

— Мне кажется, сейчас мы должны говорить не столько о престиже научного знания, сколько о том, как научное сообщество в принципе должно существовать в будущем. То, в каком виде наука существует сегодня, — как средневековая гильдия, — во многом и порождает снижение веры в науку и недоверие к научной экспертизе.

В ближайшие десятилетия должна будет произойти новая пересборка всего научного мира. Если она успешно произойдет, поднимется и престиж научного знания. Но речь идет не только о самой научной среде. Другой аспект этой же проблемы: что нам всем делать с пониманием научной экспертизы?

В той сфере, которой я занимаюсь, есть целое направление — социология научного знания. И один из главных вопросов, который мы обсуждаем последние 30 лет, как раз об этом: что такое научная экспертиза, как мы ее определяем?

Например, когда физику задают вопрос про COVID, готовы ли мы считать его ответ экспертным? Кажется, что ответ очевиден, но это не так. Если рассуждать с точки зрения чистой науки, то, конечно, физику не положено рассуждать о вирусах, потому что работают принципы специализации. Но общественное сознание работает иначе: когда человек видит по телевизору другого человека с ученой степенью, он по умолчанию начинает считать, что может получить от него ответ на любой вопрос.

Ситуация абсурдная: общество давит на ученого и регулярно заставляет его давать такие ответы.

— Вы видите какие-то механизмы, которые позволят изменить эту ситуацию?

— На мой взгляд, нам стоит начать хотя бы проводить первоначальную кластеризацию экспертов.

Условно, есть эксперты в какой-то сфере, которые составляют некое ядро. Таких людей всегда очень мало. А вокруг этого ядра могут располагаться другие люди, которые также могут высказываться по какому-то вопросу, но не «экспертно», и называться они, соответственно, должны как-то иначе. Это совсем не означает, что их мнение не должно учитываться. Просто человек должен понимать, кто перед ним и как ему следует относиться к тому, что он от него слышит.

Пересборка научной среды предполагает не только переустройство самого мира ученых, но и того, как этот мир воспринимается извне — обществом, государством, бизнесом. Сколько времени займет решение этой задачи, не знает никто. Но то, что эта проблема должна стать важной частью научной дискуссии в ближайшие десятилетия, кажется мне очевидным.